Проза. На грани философии и психоделии, чаще склоняясь ко второму. Могут присутствовать сцены насилия и т.д.
Энгел.
"Друг, все, что ты любил, разочаровало тебя: разочарование стало вконец твоей привычкой, и твоя последняя любовь, которую ты называешь любовью к "истине", есть, должно быть, как раз любовь - к разочарованию".(с) Ницше…Я появился на свет 25 октября 1994 года в совсем непримечательном месте, когда последние лучи занимающегося дня окрашивали все стены, предметы интерьера и даже меня в алый цвет. Женщина, давшая мне жизнь, с огромным удовольствием отняла бы её обратно – я истощил её и без того испорченный организм. Её пагубное стремление поначалу к маленьким полётам свободной фантазии, а после просто потребность к употреблению наркотиков нашла свой отголосок и во мне. Я родился уже с ядом внутри. И был безмерно слаб. Слишком быстро мои крики, оглушавшие соседских кошек, ненароком забравшихся на наш подоконник, затихли, и я отдался первому сну. Моё маленькое тельце лежало на паркете, омываемое свежей гнилой кровью матери. Она была слишком слаба, чтобы жить. Нет, она просто не имела права на жизнь. Её иссушенные руки простирались на деревянных досках, а приоткрытые глаза, казалось, были готовы выпасть из глазниц или же повиснуть на паре нервов. Так произошло моё первое убийство. Всего их будет двенадцать. Но в тот момент я не знал, поэтому, не понимая ничего, пил вместо молока алую жидкость. Она была сладкой. Позже в книгах я прочитаю, что человеческая кровь имеет солоновато-стальной привкус. И я вновь буду убеждаться, что они лгут. Неправда, кровь сладкая. И мне никогда не понять тех, кто считает иначе. Мои глаза, как два ярких листочка, украшали мрачную комнату. Вошедшие люди отнесли меня в дом ребёнка, откуда меня никто не забирал. Других малышей принимали в семьи, а меня нет. Конечно, мои глаза цвета пьянящего шартреза, и довольно длинные от рождения светлые волосы не оставляли молодые парочки равнодушными. Но они все уходили прочь, быстрее и быстрее, как только узнавали, что моя мать наркоманка. Она успела расплатиться со мной за свою смерть клеймом. Тогда я не знал, что в моей крови есть и ещё одно оружие, которого боятся люди. Или же я заполучил его от судьбы многим позже? Всё же, я привык обвинять в своих проблемах лишь мать. Дети, такие же, как и я, были всё же другими. Они не понимали истинной красоты вещей. Они видели бабочек и восторгались их крылышками, а когда я приносил им именно эти крылышки, они убегали в слезах. Я считал их странными. Все вокруг были странными. Мне с детства нравился алый цвет и я его использовал в рисунках. Потом я узнаю, что у каждого человека свой цвет. Мне больше всего понравится четвёртый оттенок: насыщенно бордовый, притягательный, густой. Оттенок четвёртой группы. А первую я возненавижу – слишком яркая. Ещё я узнаю, что у каждого человека свой вкус. И запах. Особенно у пожилых: от них исходит приятный сладковатый тёплый аромат уходящей жизни, и ты чувствуешь, как растворяются в воздухе их последние минуты. Время вершит суд над людьми. Оно отнимает молодость и красоту. Любить по-настоящему можно лишь то, что не обращается в прах. Я всегда презирал старые сморщенные лица воспитателей приюта. Старость казалась мне уродством. Но вокруг меня были дети: самые разные, такие невинные, непорочные дети. Они видели во мне угрозу, а я в них – совершенную игрушку. Игрушку, которая плачет, вырывается и стонет перед смертью. Тем не менее, мой самый сокровенный страх был кануть в Лету, реку забвения. Джимми, кажется, так его звали, стал моей второй жертвой и первой занятной вещью в моих руках. Я до самой своей смерти помнил его слабые бесполезные потуги вырваться из моих сильных и страстных объятий. Я задушил его бельевой верёвкой, которую одолжил в кладовке, а потом вспорол живот: мягкая податливая плоть раскрылась, будто бутон розы, обнажая розовое нутро. Его кровь была сладкой. Тогда я опьянел от неё и ещё долго помнил именно этот вкус. С лёгким оттенком горечи слёз, скатывавшихся по лицу моего мёртвого друга. Джимми был милым мальчиком. Чуть погодя нас нашли. Я был расстроен, что так мало времени уделил нашей уединённой игре, но глупые воспитатели оттащили меня от трупа, усиленно хлопоча. Они называли меня солнышком. Они называли меня бедняжкой. И они действительно верили, что пошёл искать своего товарища или же успел спрятаться от убийцы. Мне ведь было всего семь лет. Ребёнок не мог поступить так. Джимми тогда было пять. Ему навечно пять, чему я немного завидовал где-то в закоулках своей души, если же, конечно, оная у меня имелась. Да и не мог тот, чьё имя было столь католическим, оказаться убийцей. Меня звали Энгелом, что переводится, как «ангел». Наверное, подобные шутки шли на руку судьбе, потому что я чувствовал себя тем, кто возвышался над другими, будто на крыльях. И меня забавляло собственное имя. Курсы реабилитации после шока у психолога меня откровенно напрягали, но каждую с ним встречу я выдавливал из себя маску детского страха, что «за мной придёт тот ужасный человек». Конечно, немного повзрослев, старую неприязнь сменила симпатия со стороны ровесников. Всё-таки, я был стройным блондином с манящими яркими зелёными глазами. Я был почти идеален. Девушкам нравилось. А мне нравилось купаться в их внимании, а позже и ласках. Я играл с ними, то снисходительно заговаривая, то бросая, как надоевшую книгу. Но они всё равно были моими. Я их околдовывал неведом силой, чем вызывал зависть у парней. А позже их зависть переросла в вожделение. И тогда мне пресытились женские взгляды и обожания. Я подпускал мальчиков к себе ближе и ближе, а самых приятных и необыкновенных старался удержать навсегда. Я дарил им свободу. Каждому из них будет вечно пятнадцать или же вечно шестнадцать. Их бледные тела с нежной кожей и светлыми коротенькими волоскам и на руках и ногах, непроявившейся щетинкой, пустыми взглядами одно за другим отправлялись в мутные воды реки, что протекала недалеко от города. Некоторые из них отправлялись в путешествие в заброшенную шахту на севере от нашего маленького пристанища. Но был единственный, кто остался со мной в приюте. Его звали Гари Камельтон. Его рыжие непослушные волосы и прижимистые черты ещё долго будоражили моё сознание. Этого парня я закопал в саду за увядшей клумбой в тени раскидистых дубов. Каждый вечер я приходил сюда и разговаривал с моим Гари, а тот покоился под метром земли, его чрево уже заполнили трупные черви и прочие насекомые, проедающие себе дорожки вплоть до костей. Он был десятой жертвой. Я был вне подозрений. Моё имя будто ограждало меня невидимым щитом. Через год меня стали сторониться те, кто был ещё недавно со мной рядом. В пятнадцать лет я с классом посещал медицинский центр, где нам предложили в показательных целях сдать кровь для теста на ВИЧ. К несчастью, мой результат оказался положительным. И я снова стал одинок. Моим утешением были лишь случайные связи с прохожими и посетителями ночных клубов, в которые я сбегал по вечерам, как только воспитатели ложились спать. В ту апрельскую ночь я убил ещё одного : юношу лет девятнадцати, что в баре поглаживал меня по ягодице с самого начала знакомства. Его звали Майк. От него пахло ароматизированными сигаретами «Кисс». И я убил его своим ядом. Своей кровью. Конечно, не сразу, но всё же, он умрёт, истлев заживо от вируса. Как когда-нибудь умру и я. Ему помогли наркотики и курение. Я им благодарен. Находиться в приюте стало тошным и отвратным. Даже взрослые перестали близко ко мне подходить, стараясь не прикасаться. Я был изгоем. Негласным прокаженным. Поэтому я ушёл, не взяв с собой ничего, кроме любимых сигарет. Я тоже курил. С тех пор, как апрельской ночью забрал себе перед рассветом пачку, лежавшую на подушке у лица мирно спящего Майка. Это были женские сигареты. Я подумал, что смерть от изящного, а всё женское считалось изящным, будет вполне сносной. Мне было откровенно скучно и я жаждал нового убийства. Жажда затмевала мне разум. Я подчинился ей безропотно и безвольно. Опомниться смог, лишь услышав вой сирены на повороте улицы. На моих руках покоился трепетный осколок детской судьбы – угасающей и столь юной. Алисе было пять лет. Алиса гуляла одна. Алиса любила мир. Алиса была мертва. Её кровь ощущалась на моих бледных губах. Я разодрал ей шейку, вгрызаясь в неё зубами, как зверь. Ошмёток плоти зацепился за клык и теперь болтался у меня во рту. И тогда я решил умереть. Лучи заходящего солнца окрасили крыши домов, а я мчался в парк. Где-то позади слышались голоса копов. Вечер догорал. Я устроился под кустом ракита у старого могильного камня и закрыл глаза. Я мысленно приказал всем моим сосудам замедлить ток крови, а нервам растворить свои позывы. С каждой секундой я всё меньше и меньше ощущал себя. Я почти не слышал, как бьётся моё сердце. Поговаривали, моя мать была ведьмой. И я теперь наколдовал себе собственную смерть. Дыхание прервалось. Тогда я умер. Но ведь смерть бывает разной?..
Моя кончина была не навсегда. Люди правы, моя мать была ведьмой, и во мне течёт её кровь.